Анук, mon amour... - Страница 113

113

Мне он нравится, сукин сын.

– Давай, подтягивайся, рыло. И прихвати пару бутылок водки, а лучше три. Обмоем это дело!..

– Я не смогу приехать, парень.

Несколько секунд я слышу только мрачное сопение.

– Ты что, парень? – на этот раз Маджонг обходится без «рыла», так велико его удивление. – …Ты что? Ты разве не понял? Духи готовы. Твоя гребаная «Salamanca» наконец-то доведена до ума…

– Я понял.

– Ну?

– Я не приеду.

«Salamanca» больше не интересует меня. Цветок лотоса увял, жженый мед потерял всю свою привлекательность, жимолость может украсить собой разве что гербарий первоклассника.

– Да что с тобой случилось? – Маджонг все еще не может успокоиться.

– Кое-что, – и кто только тянет меня за язык? – У меня появилась идея новой композиции.

– Вот и обсудим…

– Нет. Она еще не сформирована до конца.

– Да брось ты…

– Я не приеду.

– Что-то ты темнишь, рыло. Я всегда говорил, что с тобой нужно держать ухо востро. Прямо как в сортире пидор-клуба. А то зайдешь просто поссать, а тебе тотчас сунут елду в жопу.

– Ты бывал в сортире пидор-клуба?

– Да ты что?! – возмущается Маджонг. – Ненавижу пидоров!..

– Вот и спи спокойно.

На другом конце снова слышно сопение.

– Я не понимаю, хоть убей… Ты же бредил этими херовыми духами…

– Забудь о них, Маджонг. Увидимся завтра, – говорю я и отключаю телефон.

Сейчас я не в состоянии объяснить Маджонгу, чем жимолость хуже флорентийской розы, а лотос – кайенского мирта, жимолость и лотос давно мертвы, похоронены в братской могиле вместе с вонючкой Бадди. Жимолость и лотос давно мертвы, а тугие бутоны флорентийской розы еще даже не распустились. Не распустились.

Но совсем скоро они распустятся. Совсем скоро.

Сейчас.

Я чувствую, нет – я вижу это. Как видел всегда, это Анук научила меня. Это она когда-то привела меня на бойню, к желобу, полному крови. Это она научила меня различать смерть по запаху и предчувствовать ее по запаху – тоже. Это она.

Анук, моя девочка.

Сердце мое бешено колотится, оно готово выскочить из груди и заляпать густой кровью табличку «FERME», черт, я и забыл о ней. Я – дурак, кретин, полный идиот – напрочь о ней забыл. Линн не просто завалила ветками провал, пропасть, темноту – она заперла их на замок. Но и это меня не остановит, и не надейся, Линн. Я высажу витрину, сил у меня хватит.

Но высаживать витрину не приходится.

Мне хватает ума (он еще не померк окончательно, надо же!) подергать ручку двери. Она легко поддается, вот видишь, Линн, сегодня вечером ты была куда менее податливой. А может быть, я неправ, и ты оставила дверь открытой специально для меня? Добрая, добрая Линн, Линн-чудачка, Линн-избавительница, Линн – рубиновое сердечко. Хаос, царящий в голове, больше не пугает меня, ему на смену готовы прийти ясность и покой – всего лишь один поворот ключа от потерянной двери, всего лишь один поворот, одна маленькая деталь, которая упорядочит всю картину. Не подведи меня, Линн. Пожалуйста, не подведи!..

Первый этаж букинистического тонет в сумраке, ярко освещена лишь лестничная площадка с картиной в простенке, значит – Линн наверху.

– Линн! – зову я. – Линн!.. Никакого ответа.

– Линн! Это я, Кристобаль! Никакого ответа.

– Отзовитесь, Линн! Никакого ответа.

– Я поднимаюсь!..

Я поднимаюсь, грейпфрут, флорентийская роза, кайенский мирт, я поднимаюсь, иланг-иланг, шафран, бамбук, яблоки Гренни Смит, ничто не удержит меня, пачули, сандал… И что-то еще.

Что-то еще.

Я останавливаюсь лишь на мгновенье – на лестничной площадке, перед картиной, свет со второго этажа падает прямо на стекло, оно бликует, разглядеть, что же там, под стеклом, невозможно. Приглядевшись, я вижу рептилий и святого Мартина одновременно: Мартин, оседлавший ящерицу, ящерица с головой Мартина, четко выведенное на средневековой стене «JOB», бродяга, заключенный в бутылку… Приглядевшись, я вижу нитку на деревянной раме картины. Нитку со свитера Анук, я ни с чем ее не спутаю, эту нитку Анук срезала ножом в «Monster Melodies». Она была здесь, Анук, моя девочка. Она была здесь, может быть, она и сейчас здесь. Только не нужно бояться. Никогда не нужно бояться, Гай.

Я не боюсь.

Ступеней по-прежнему четырнадцать, мне знакома каждая из них. Перспектива вновь оказаться в плену бесконечно множащихся лестниц больше не волнует меня; если прошла Анук, – пройду и я. Не для того же она сунула мне в руки нитку от свитера, чтобы я заблудился в самый последний момент, бедный сиамский братец.

Второй этаж букинистического ярко освещен: Линн включила все лампы, которые только можно было включить.

Линн включила все лампы, чтобы смерть нашла к ней дорогу. Да и дверь она оставила открытой вовсе не для меня. Линн поступила со смертью так же, как Анук всегда поступала со мной, Линн оставила ей знак.

Дубовый мох.

Вот он, последний фрагмент в мозаике. Маленькая деталь, которая упорядочила всю картину. Не об этом ли ты мечтал, Гай?.. Дубовый мох, теперь я знаю точно: Линн больше нет.

Линн лежит ничком на диванчике, в маленьком холле посредине второго этажа, в окружении высохших роз: она так и не успела выбросить их. Или не захотела? Ответа на этот вопрос я не получу никогда, я никогда не узнаю, кем был Тьери Франсуа и что он значил для Линн. Линн умерла, и мне больше нечего делать во Французской Синематеке, мне больше нечего делать на любом из Бато Муш, курсирующих по Сене. Линн умерла, и вместе с ней умерла молоденькая черно-белая Жанна Моро, и «Лифт на эшафот» застрял между этажами. Министр сельского хозяйства может спокойно заснуть в своей постели, рядом с женщиной, мало похожей на Линн: никто больше и не вспомнит, что когда-то он был подающим надежды джазменом: Линн была последней, кто помнил это.

113