– Лучше бы тебе не трепать эти буквы. Вдруг произнесешь их правильно.
– И что тогда?
– Вселенная рассыплется в пыль. Ты же читал материалы дела.
– Этого там не было.
– Разве?
– Было довольно развернутое заключение специалистов-религиоведов, где объяснялась вся эта казуистика с буквами. Йод – отец, первое Хе – мать, Bay – сын, второе Хе – дочь. А само имя – не что иное, как формула сотворения мира. А в европейских языках звучит это как Яхве. Или Иегова, если добавить гласные из слова Адонай, что значит господин. Как добавляли средневековые толкователи Торы.
– Хочешь прочесть мне лекцию?
– Нет.
– Оно и верно, малыш Дидье. Я и тогда ничего в этом не понимал, что уж говорить про сейчас. Яне понимал, а Франсис понял. Эти семеро были виноваты только в том, что фамилии их начинались на эти проклятые буквы. И в том, что они попались на глаза Тьери. Первым был американец Стивен Йорк, отец двух детей, он тоже как-то заглянул в магазин Тьери. Чтобы купить детишкам книжку-раскраску. Все они были там, хотя бы раз – но были: и чьи-то матери, и чьи-то дочери, и отцы, и сыновья. А он убил их всех. Франсис говорил, что Тьери создал какой-то там культ. А может, и не создал, а просто подглядел где-то уже готовый. Ну это как проклятую букву «а» написать впервые. И не напишешь ведь, пока кто-нибудь не покажет тебе, как именно ее писать. Пока кто-нибудь не ткнет тебя в нее носом. А Тьери… Уж очень ему хотелось правильно произнести непроизносимое имя. Пусть и разными голосами, пусть и из перерезанных глоток.
– Разными голосами?
– Ты же читал дело, Дидье. И ты должен бы знать, что он делал с телами. Что он делал с костями, которые вытаскивал из тел, что твой хирург.
– Что-то вроде музыкальных инструментов. Маленьких дудочек.
– Или манков для птиц. Семь невинно убиенных – семь дудок, самых разных. А может, и иерихонских труб, кто знает. Из них он хотел выдуть имя Бога. И знаешь, что бы из этого получилось, малыш? Если бы ему все-таки удалось…
– Что?
– Он мог бы попросить у Бога все, что пожелает. Так говорил Франсис. И ему я верю больше, чем всем твоим специалистам… религио, мать их, ведам. Он мог бы получить от Бога все, что хотел, этот сукин сын Тьери Франсуа. А получил веревку. Так-то, Дидье.
– В деле были показания некоей мадемуазель Линн Нугаро…
– Погоди, малыш, дай-ка вспомнить… Была такая Линн Нугаро, была. Торговала стиральным порошком в магазинчике через два дома.
– Ну и память у вас, мсье Дютронк!
– Память… Память, Дидье, это точно… Только я бы давно снес ее в ломбард, если бы мог. Память моя засрана вконец такими ублюдками, как Тьери Франсуа. И никакой ассенизатор тут не поможет, у этой выгребной ямы дна нет. Ты и сам это знаешь, малыш. Можно, конечно, сделать эту… как ее… лобо… лобо…
– Лоботомию?
– Вот-вот, лоботомию. И стану я счастливым идиотом, что твой лимон. Я ведь лимоны стал выращивать с тех пор, как на пенсию вышел…
– Я так понял, что эта самая Линн Нугаро была хорошей приятельницей Тьери.
– Бери выше, малыш. Она была его девушкой, без пяти минут невестой. Я вот думал тогда, что общего может быть между простой продавщицей и таким умным, таким начитанным засранцем, как этот Тьери Франсуа? Специалистом по оккультизму и любителем сдирать кожу… Или то, что он был владельцем книжного магазина…
– Букинистического…
– Букинистического, книжного – один черт. То, что он был при книжках, – это ее увлекло? Что общего между ними было?
– Не знаю. Может быть, секс…
– Ну да, Дидье. Ты молодой, тебе виднее. Только секс в наше время назывался любовью, вот так.
– А она его любила?
– Похоже, что любила. Да и он… Канючил на допросах, чтобы мы не втягивали в это дело его обожаемую девочку. Как это он ее называл… Чудно так. Линн – рубиновое сердечко. Что, мол-де, узнает она о его подвигах – и разобьется ее рубиновое сердечко. Такой это был тип, Тьери Франсуа.
– Сволочь.
– Хуже. Только, похоже, его любовь и не знала, какой сволочью он был. Каким ублюдком.
– Его любовь? Линн Нугаро?..
– Да нет. Просто – его любовь. Сидела где-то там внутри него и ведать не ведала, чем промышляет ее хозяин. Любовь ведь всегда узнает обо всем последней, вот так.
– А сама Линн?
– Ну и Линн, понятное дело, ничего не знала тоже. Кто бы стал рассказывать рубиновому сердечку о том, как пахнет только что освежеванное человеческое мясо? Никто.
Жалко мне было эту Линн, да и скрыть ничего было нельзя. Все газеты писали тогда о Тьери Франсуа, парижском потрошителе… Она так до конца в это и не поверила, Линн Нугаро. В то, что ее парень – убийца. А может, и поверила, да только нам не сказала. Не знаю уж, что потом с ней случилось.
– Она умерла в прошлом году. А до этого так и работала в том магазинчике. Через два дома от букинистического Тьери Франсуа. Продавщицей моющих средств. Она так и не вышла замуж. Ни за кого.
– Умерла, говоришь? Ну что ж, она все же молодец, верная Линн. Такой верности нынче не встретишь, а, Дидье?
– Может, и не встретишь…
– И такого мужества – тоже. Больше тридцати лет прожить с памятью о парне, которого любила и который оказался мясником – и только потом умереть. Она молодец. Линн – рубиновое сердечко, надо же. А она называла его Стрижом. Этого подонка Тьери Франсуа.
– Как?
– Стрижом. Есть такая птица, малыш.
– Я знаю.
– Невинная птица, легковерная. Совсем не то, что Тьери.
– А что это вообще был за тип – Тьери Франсуа?
– Самый обычный тип, каких девять на десяток. В меру интеллигентный, чистенький, такому можно и бумажник доверить. Ничего маньяческого в нем не было, если ты это имеешь в виду, малыш. Безоблачное детство в Нанси, лучший ученик в школе, гордость родителей. Только учиться дальше он почему-то не стал, перебрался в Париж, к крестному. Крестный-то как раз и заправлял в букинистическом до Тьери. А потом погиб где-то в Швейцарских Альпах, в автокатастрофе.